Центр и окраины: перекодировка культурных образов

В 1860-х годах на гребне общественного движения возникло и стало фактом повседневной жизни такое понятие, как публичная сфера. Оно было связано с формированием общественного мнения, появлением массового рынка прессы, распространением печатной продукции за пределы узкого круга столичных интеллектуалов и чиновничества.

«Знакомство с родиной»

С самого начала масштабных преобразований 1860–1870-х годов в массе листков, газет, журналов преобладало стремление переосмыслить действительность, выработать новые нравственные начала жизни¹. Вот что рассказывал о том времени российский историк Иван Забелин: «Начались толки, споры, рассуждения и разговоры о народе и народности, о том, в чём именно сила русской народности и каковы существенные черты её характера… Только и слышалось: народ, народность!»²
Забелину вторил критик Дмитрий Писарев: «Вопрос о народности, сближение с народом, изучение народности — эти слова слышатся на каждом шагу и встречаются на каждой странице наших больших журналов»³. Поиском собственной этнической идентичности в начале 1860-х годов «заболело» всё просвещённое общество.
Оживление общественной жизни, стимулировавшее поиски идентичности в русской среде, пробудило и рост интереса к другим этническим культурам. Прежде столичные жители знакомились с народами окраин преимущественно по литературным и публицистическим произведениям, хотя о влиянии литературы на всё общество говорить не приходилось: заведомая её элитарность делала литературу доступной лишь для узкого круга образованной публики.

Во второй половине столетия основным источником информации стала массовая пресса, существенно раздвинувшая границы возможностей для познания окружающего мира.

В апреле 1867 года в главном выставочном зале Москвы, Манеже, открылась первая в России масштабная этнографическая выставка, приуроченная к началу работы всемирного Славянского съезда⁴. Организаторы во главе с молодым зоологом А.П. Богдановым задались целью отразить этническое многообразие империи. Художникам, привлечённым устроителями к созданию экспонатов, были предоставлены коллекции фотографий, «в числе не менее 50 с какого-либо племени», чтобы они как можно более точно воссоздали тот или иной антропологический тип⁵. Для экспозиции, составленной из моделей жилищ, бытовой утвари, образцов флоры и фауны, разнообразных муляжей, было изготовлено около 300 манекенов, одетых в национальные костюмы, которые представляли почти 60 национальных и региональных групп (от алеутов Аляски до польских мазуров)⁶.

Экспонаты Русской этнографической выставки в Москве. 1867 год

Крестьянские девицы Архангельского уезда, 20 лет. Русские. Фотография, подготовлена к этнографической выставке 1867 года в Москве

Крестьяне Архангельского уезда. Мужчине 65 лет, женщине 54 года. Фотография, подготовлена к этнографической выставке 1867 года в Москве

Крестьянин Кемского уезда 39-х лет и жена его 33-х лет. Фотография, подготовлена к этнографической выставке 1867 года в Москве

Группа девушек Нижегородской губернии Горбатовского уезда Горбатовской волости села Избурец. Русские. Фотография Б.Барро, подготовлена к этнографической выставке 1867 года в Москве

Официальное открытие состоялось в актовом зале Московского университета. Президент Общества любителей естествознания, профессор Г.Е. Щуровский в своём выступлении подчеркнул: в обществе пробудился интерес к изучению народов своей страны, и надо, «чтобы он из простой любознательности перешёл в серьёзное изучение и стал необходимостью каждого образованного русского»⁷.
Для демонстрации различий в уровнях культурного развития народов империи устроители избрали географический принцип, далеко не всеми признаваемый бесспорным. Несмотря на множество нареканий, этнографическая выставка стала важнейшим культурным событием в жизни страны. Столичная публика смогла получить наглядное представление об этнокультурном облике империи. О значении этого события высказался известный российский этнограф и фольклорист С.В. Максимов: «Выставка должна стремиться к одному и достигать одной основной цели — возбудить в обществе, дремлющем для интересов науки в однообразной обстановке обыденной жизни, тот новый интерес, который называется знакомством с родиной». Максимов⁸, участник ряда крупных этнографических экспедиций в районы севера, востока и юго-востока России, большой знаток народного быта, знал, о чём говорил.
В сознании большинства русских людей периферийные народы если и присутствовали, то обитали где-то далеко, сливаясь в единую массу. Между тем эта масса из века в век становилась всё более внушительной. Власть предержащие обосновывали территориальное расширение необходимостью достичь «естественных географических рубежей», способных надёжно защитить страну от внешнего врага. Эта идея оказалась чрезвычайно созвучной русскому сознанию.

В конечном итоге идея пространства приобрела в русской культуре огромное значение. Оно (пространство) превратилось в проблему, требующую разрешения: со своей метафизикой, измерением и репрезентацией, а также с решением практических задач, особенно связанных с масштабами, разнообразием и расстоянием⁹. Имперское «разнообразие» таило в себе ещё более сложную проблему: на протяжении столетий в государство инкорпорировались многочисленные этнические сообщества, отличавшиеся друг от друга в социальном и культурном отношении. Всем им предписывалась политическая идентификация, фиксировавшая факт принятия подданства.

«Будьте, кем хотите, и живите, как знаете…»

Что же касалось культурной идентификации, государство практически не вмешивалось во внутреннюю жизнь покоряемых народов, позволяя им существовать в рамках собственных традиционных ценностей. От них ожидали лишь лояльности и законопослушания. В нейтральном отношении к этнокультурной самобытности окраинных народов, особенностям их социального уклада и религиозным верованиям проявлялась имперская терпимость к различиям. Среди исследователей бытует точка зрения, согласно которой империи меньше, чем национальные государства, были озабочены проблемой культурной и языковой однородности населения. Их больше волновала совместимость различных версий этнической идентичности с лояльностью династии и империи¹⁰. И хотя в российской практике попытки ассимиляции западных, восточных или южных этносов время от времени предпринимались, они не носили всеобщего характера и обычно не получали продолжения или успешного завершения. Поэтому культурная идентификация инородцев оставалась по большей части неизменной, как, впрочем, и культурные различия между народами государства.

Михаил Катков. 1869 год

«Будьте, кем хотите, и живите, как знаете, — восклицал публицист консервативного толка, редактор популярной столичной газеты «Московские ведомости», — но край, в котором вы живёте, не может быть ничем иным, как органической частью Русского государства, и никакой язык, кроме русского, не должен там иметь общеобязательной силы»¹¹ . К высказываниям Каткова прислушивались в обеих столицах не только консервативные круги, но и сторонники либерального реформаторства — в вопросе, касавшемся этнического профиля империи, грань между различными идейными направлениями стиралась. Во всяком случае, значительная часть русского общества полностью разделяла идеи Каткова.
Имперская идентичность, доминировавшая внутри высших сословий и в образованной среде, диктовала соответствующее отношение к инородцам и иноверцам: благожелательно относились к тем из них, кто ассимилировался (особенно в языковом и культурном отношениях).

На массовом уровне дело обстояло несколько иначе: крестьянское население внутренних губерний практически не пересекалось с периферийными народами, за исключением достаточно ограниченных контактов в пределах так называемых фронтирных зон. В народной среде не наблюдалось устойчивых представлений о нерусских этносах, но в её недрах бытовало глубоко архаичное по природе неприятие чужих.

Годы реформаторства серьёзно поколебали патриархальную спячку имперских окраин. Модернизационные процессы оказывали колоссальное воздействие на всё социальное поле империи. Усиливались горизонтальные связи с их рыночно-экономической, технологической, культурно-коммуникативной природой. Переструктурировалась вся система общественных отношений.

Традиционные ценности культурной самобытности вступали в противоречие с новыми ценностями универсализма и отступали перед ними. Менялись условия межэтнического общения, вызванные разрушением былой этнокультурной замкнутости¹².

Кризис локализма и преодоление межэтнических барьеров, вкупе с бурным развитием транспортной сети и становлением общероссийской финансовой системы, способствовали более тесному сближению центра и окраин. Если прежде русский человек не испытывал потребности в выходе за пределы своей культуры, то с усилением интеграционных тенденций в экономике и социальной сфере ситуация стала меняться. Российская периферия всё глубже втягивалась в орбиту общероссийского рынка, а перед русским обществом вставали новые задачи психологического, социального, культурно-коммуникативного порядка.
Процесс интеграции протекал неровно: на него могли влиять самые неожиданные факторы. Перспективы культурной интеграции осложнялись тем, что окраины империи разительно отличались друг от друга. Балтийские немцы ощущали своё превосходство не только над местными народами, но и над другими, не допуская даже мысли о навязывании им неких общероссийских стандартов. Идеологи российского имперства предлагали им сближаться на «особых» условиях. Катков, активно выступавший в прессе с апологетикой Русской империи, взывал, обращаясь к остзейцам: «Если вы по своей культуре стоите выше, чем все остальные ваши сограждане, — тем лучше. Будьте русскими по-своему, будьте ими на ваш собственный образец, сохраняя в неприкосновенности то, что вы считаете за лучшее. Просвещайте и облагораживайте других своим примером. Усвойте нашему народу в своём лице те лучшие качества, которыми вы гордитесь»¹³. Но рекомендации публициста не находили понимания у остзейских баронов. Рижский философ К. Штавенхаген утверждал, что невозможно добиться равенства культур, поскольку «большинство всегда будет стремиться к доминированию»¹⁴.

Чуваши, мордва, черемисы.
«Этнографическое описание
народов Российской империи». 1862 год

Казанские татары.
«Этнографическое описание
народов Российской империи». 1862 год

Тунгусы. «Этнографическое описание
народов Российской империи».
1862 год

Меж тем для империи с её колоссальным разнообразием социокультурных архетипов одним из залогов стабильности являлись выравнивание разнородных фрагментов и унификация социального и культурного пространства. Однако российская цивилизация, по мнению исследователя, разрабатывала свои пространственно-символические дискурсы слишком медленно, всё более отставая от идущих впереди попыток политико-экономической модернизации, в свою очередь также со временем «зависавших» без соответствующей социокультурной «подпитки»¹⁵. Возможно, глубинные причины подобного отставания крылись в том, что, как считал историк и писатель Н. Ульянов, государство в России шло впереди народа. «Государство в Европе, — писал он, — в полном смысле слова, было надстройкой над обществом; в России само общество — создание государства»¹⁶. По этой причине государственно-политическая консолидация значительно опережала этнонациональную — не только у русских, но и у всех остальных народов.

Российские этнические сообщества дифференцировались согласно конфессиональной принадлежности. Этот фактор, учитывая имперское религиозное многообразие, осложнял консолидацию культурного пространства.

В сознании русского человека парадигмы религиозные и государственные сливались воедино¹⁷. Но во второй половине столетия едва ли не половину населения империи уже составляли инородцы и иноверцы, чья лояльность в глазах властей выглядела далеко не очевидной. Подобные опасения были небезосновательны, памятуя о только что завершившейся Кавказской войне и Польском восстании 1863 года.

В поисках культурной мотивации

На волне реформ российскому правительству пришлось переосмысливать ключевые принципы своей инородческой политики и разрабатывать стратегию с учётом модернизационных вызовов, а также недавних событий на западных и южных окраинах. Позитивным сдвигом следует считать то, что проблема «центр - окраины» стала рассматриваться уже не только как политическая, но и как культурная.
Поиски приемлемых форм культурного диалога давались нелегко. Это требовало «эпистемологической подготовки» для «нетравмирующего» введения в кругозор культуры понятий и сведений о доселе совершенно ей неведомых этносах, их религиях, нравах, обычаях.

Владимир Соловьев. 1880-е годы

Эпоха Великих реформ дала толчок изучению истории народов России, их быта, языков, фольклора, этнографии, правовых норм. Проблемой этнического многообразия и порождаемых им сложностей всерьёз озаботились представители самых разных общественно-политических течений: И.С. Аксаков, И.В. Киреевский, Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев, М.П. Погодин, А.И. Герцен, Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин всё чаще затрагивали так называемый национальный вопрос. Феномен имперской «многонародности» пытались осмысливать русские философы. В.С. Соловьёв, воспринимавший многие болезненные проблемы российского общества исключительно с этических позиций, считал единственно возможным способом их преодоления изменение нравственно-религиозного сознания человека. Он писал: «…Мы должны любить все народности, как свою собственную. Этою заповедью утверждается патриотизм как естественное и основное чувство, как прямая обязанность лица к своему ближайшему собирательному целому, и в то же время это чувство освобождается от зоологических свойств народного эгоизма, или национализма, становясь основою и мерилом для положительного отношения ко всем другим народностям сообразно безусловному и всеобъемлющему нравственному началу»¹⁹.

Чеченец, лезгин. «Этнографическое описание народов Российской империи» 1862 год

Башкиры. «Этнографическое описание
народов Российской империи».
1862 год

Киргизы. «Этнографическое описание
народов Российской империи».
1862 год

Возникла новая отрасль гуманитарного знания — русская ориенталистика, нацеленная на исследование духовной культуры народов российского Востока. К середине столетия ислам стал второй по численности, после православия, конфессией в государстве. Непростые отношения Российского государства с одной из крупнейших мировых религий развивались на протяжении трёх с лишним веков. Изучением ислама занялись известные востоковеды И.Н. Березин, А.К. Казембек, В.В. Григорьев. Появились первые переводы Корана Д.Н. Богуславского, Г.С. Саблукова. Верховная власть, традиционно опасавшаяся мусульманской религии как интегрирующего начала для множества разнородных социальных общностей, нуждалась в серьёзных научных исследованиях.
Поскольку империя была заинтересована в налаживании стабильной гражданской жизни на окраинах, она стремилась к расширению своего социокультурного влияния²⁰. Здесь перед правящей элитой открывались более широкие возможности, чем в военно-политической сфере, ведь факторы, определяющие политические границы, по утверждению Э. Геллнера, не имеют ничего общего с факторами, определяющими пределы культуры²¹.
Практика переселений на окраины этнических русских не всегда приносила ожидаемые результаты — нередко она оборачивалась нагнетанием напряжённости и вспышками конфликтов. Причины взаимного недовольства могли крыться в любой сфере: экономической, социальной, ментальной. Исследователь подметил «проблему широко распространённой апатии русских (очевидно, включая и духовенство) по отношению к религиозной и культурной ассимиляции инородцев»²². При этом взаимное отчуждение подчас порождало антагонизм, препятствовавший процессу аккультурации и ассимиляции и, тем более, формированию общенационального самосознания.
Организованная колонизация окраин влекла за собой, помимо распространения русского языка, внедрение российских стандартов в социальный уклад и повседневную жизнь инородцев. Результаты воздействия практически никогда не бывали односторонними. К примеру, на Северный Кавказ русские крестьяне несли навыки развитого земледелия. При этом они охотно заимствовали у горцев способы возделывания незнакомых доселе сортов пшеницы, культуру проса, бахчевых, приспосабливались к мареноводству, виноградарству, шелководству, обучались методам отгонного скотоводства и выведения местных пород скота. Казачество переняло у горцев не только черкеску, бурку и кинжал, но и некоторые обычаи, праздничные ритуалы и обряды. В свою очередь, горцы приобретали усовершенствованные сельскохозяйственные орудия, осваивали более современную технику обработки пахотных земель, знакомились с озимыми и другими культурами, приобщались к занятиям огородничеством, садоводством.
Русские поселенцы и кочевники в казахской степи в равной степени зависели друг от друга: одни нуждались в продукции кочевого скотоводства (прежде всего в лошадях), а другие охотно приобретали у поселенцев зерно, оружие и ткани²³.
Постсоветские региональные и национальные исследователи, крайне негативно оценивающие политику российского правительства в Центральной Азии, усматривают в ней явные признаки колониальности. Среди российских историков на этот счёт нет однозначности. «…По отношению почти ко всем областям имперской периферии, – пишет А. Вишневский, – русский колониализм был передатчиком, в чём-то и оригинальным источником европейских экономических, политических и социальных нововведений, западных ценностей…»²⁴. Уральский исследователь А. Ремнёв придерживается точки зрения, что в культурном контакте русских переселенцев и казахов, который описывается как колониальный, казахи не были лишь пассивными реципиентами модернизационных действий империи, но могли вести себя активно, проявляя избирательность и адаптационную изобретательность²⁵.

Издержки переселенческой политики российского правительства в конечном итоге уравновешивались позитивными результатами экономического, социального и культурного взаимодействия.

Немало авторов, пишущих на тему взаимоотношений центра и периферии империи, разделяют точку зрения, что в большинстве случаев агенты ассимиляции стремились создавать и позитивную мотивацию. А те, кто переживал «русифицирующую ассимиляцию» или аккультурацию, имели свои, иногда совсем неожиданные, мотивы для усвоения русского языка и тех или иных элементов русской культуры. В любом случае, считают исследователи, необходимо уходить от упрощённых представлений о взаимодействии, в котором одна из сторон выступает как пассивный объект, а если и проявляет активность, то только в виде усилий по развитию альтернативных культуры и языка²⁶.

Русская культура — «матрица» сближения

Помимо практики колонизации окраин, правительство активно использовало традиционные инструменты культурного воздействия — язык и школу. Они находились в тесной взаимосвязи: школа являлась не только проводником русского языка, но и институтом, формирующим устои гражданственности.

Степень влияния русской культуры на процесс приобщения периферийных народов к имперским духовным и социокультурным стандартам невозможно переоценить. Внутри правящей элиты практически не возникало разногласий относительно принципов инородческой политики или методов культурной русификации. Генерал-губернатор Туркестана С.М. Духовский видел решение проблемы интеграции азиатского региона в сочетании силового давления с идеей «нравственной / культурной ассимиляции» через образовательные учреждения колониальной администрации — русско-туземные школы²⁷. Схожих взглядов придерживался кавказский наместник, великий князь Михаил Николаевич: «Дело образования в наместничестве имеет, между прочим, и важное политическое значение; оно должно быть направлено так, чтобы образование служило не только для поднятия уровня духовного развития народных масс, но и как орудие политического объединения здешней окраины с государством»²⁸.
Специальную систему просвещения для инородцев разработал педагог-миссионер, профессор Казанского университета и Казанской духовной академии Н.И. Ильминский. Согласно проекту Ильминского, религиозно-нравственное просвещение инородцев следовало осуществлять с помощью православных миссионерских школ, в которых первоначальное обучение велось на родном языке учащихся, с одновременным изучением русского языка и последующим переводом обучения на русский язык²⁹.
Проект казанского педагога был положен в основу «Правил о мерах к образованию населяющих Россию инородцев» 1870 года, разработанных Министерством народного просвещения. Благодаря поддержке со стороны верховной власти, система Ильминского обрела статус ключевого компонента политики, направленной на управление национальными меньшинствами в окраинных регионах России³⁰.
Главный ведомственный орган, «Журнал Министерства народного просвещения», поначалу занимал отрицательную позицию в отношении системы Ильминского, считая её уступкой инородцам и приводя в пример «образованные европейские народы», которые, по мнению редакции, «никогда не возводили наречий подвластных им инородцев в язык церкви и школы»³¹. Подобные опасения вряд ли имели под собой основания. Но поскольку система Ильминского была рассчитана преимущественно на моноэтнический состав населения, её невозможно было применять повсеместно. В частности, она оказалась малопригодной для Северного Кавказа с его этнической и конфессиональной пестротой. Однако в тех регионах, где её удалось внедрить (Поволжье, Урал, Сибирь), она доказала свою эффективность прежде всего в продвижении русского языка в качестве lingua franca, универсального инструмента межэтнической коммуникации. Система Ильминского, по мнению исследователя, способствовала распространению русского языка и светского просвещения среди татар³². В конечном счёте, язык и культура играли консолидирующую, а не ассимиляторскую роль.

Степень влияния русской культуры на процесс приобщения периферийных народов к имперским духовным и социокультурным стандартам невозможно переоценить.

Глубокий знаток русской культуры – академик Д.С. Лихачёв обращал внимание на её универсальный характер, на терпимость к культурам других народов, делая упор на том, что она вобрала в себя культуры десятков других народов и издавна была связана с соседними культурами Скандинавии, Византии, южных и западных славян, Германии, Италии, народов Востока и Кавказа,,,³³.

Грузинки. «Этнографическое описание
народов Российской империи». 1862 год

Даже самые продуманные и разумные политические приёмы (в первую очередь методы административной русификации) не шли ни в какое сравнение с поистине безграничным позитивным потенциалом культурного воздействия. Русские поэты и писатели А.С. Грибоедов, А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, А.И. Полежаев, В.А. Соллогуб, Г.И. Успенский, М.Е. Салтыков-Щедрин и другие познакомили своих соотечественников с нравами и фольклорным наследием народов Кавказа. Приобщаясь к лучшим литературным образцам, многие из которых стали вершиной русской литературы, жители России начинали узнавать южную окраину империи. Великий Л.Н. Толстой своими кавказскими текстами боролся с невежеством и предубеждениями, пытаясь расширить пределы познания окружающего мира, который для большинства русских людей замыкался в пределах родной волости, уезда или, в лучшем случае, губернии.

Благодаря русским поэтам, писателям, художникам взаимодействие с инородческим миром развивалось в чрезвычайно насыщенном культурном пространстве. Культура была той «матрицей», из которой вырастали слагаемые сближения и взаимодействия.
Российская империя предпочитала использовать в своих периферийных регионах непрямые формы управления, основанные на практике вовлечения в этот процесс местных элит. Именно элиты (в данном случае не только старая феодальная знать и духовенство, но и местные интеллектуалы, просветители) выступали в качестве проводников имперской политики и ретрансляторов ключевых идеологических установок. К примеру, казахские «властители дум» были открыты русскому культурному проникновению, нередко воспринимали собственный народ как отсталый, нуждающийся в просветительстве, пусть даже и при посредстве имперских институтов³⁴.
Кавказское просветительство, по мнению исследователя, развивалось под сильным влиянием имперских регулярных институтов, распространявших и закреплявших в регионе дисциплинирующие практики. Характерной чертой кавказского люмьеризма был решительный отказ от преемственности в отношении некоторых основ традиционной культуры. Местные элиты ориентировались на имперскую культурную традицию, отождествляемую ими с европейской³⁵. Северокавказские интеллектуалы считали возможным совмещение европейских форм жизни со спецификой местных культур. Они ставили вопрос не только о преодолении традиций как источника архаики и консерватизма, но и о соответствующей их интерпретации, отвечающей современным потребностям³⁶.

Консолидация империи и маркёры идентичности

Важным средством для выстраивания отношений с нерусскими элитами, как и с инородческим населением в целом, выступала презентация власти как «интертекста» этнической политики, облачённого в разные образы («тексты»): путешествия венценосных особ по стране, аудиенции представителям народов, участие их в придворных обрядах³⁷. Российские самодержцы, заинтересованные в сотрудничестве с периферийными элитами, издавна старались вовлекать иноплеменную знать в гущу общегосударственных событий (коронации, свадьбы, похороны и прочее). Часть нерусских элит органично вписывалась в российское дворянское сословие и ассимилировалась, другая часть, сохраняя свою религиозную идентичность (мусульмане и лютеране), меж тем охотно содействовала «перевоспитанию» подвластного населения в имперском духе.
В отношении отдельных элит применялась особая стратегия. В частности, верховная власть старалась оберегать население балтийских губерний от чрезмерного влияния остзейских баронов, идя в этом вопросе на уступки даже в своей политике обрусения. Подобные меры объяснялись опасениями правящей верхушки империи перед угрозой «германизации» балтийского берега. Поскольку польская шляхта категорически отказывалась от каких бы то ни было форм сотрудничества, Петербург платил ей той же монетой, делая упор исключительно на методы силового давления. Однако интеграционный эффект, значение которого не следует преуменьшать либо оценивать сугубо в категориях конфронтации, достигался зачастую не столько благодаря, сколько вопреки усилиям правительства³⁸.

Консолидации культурного пространства империи в значительной степени способствовали явления экономического и социального порядка. В контексте взаимоотношений центра с окраинами средства коммуникации выступали реально действующим цивилизующим фактором.

Промышленный подъём привёл к бурному развитию железнодорожной сети, связавшей отдалённые окраины с центром государства и открывшей неисчислимые возможности для межэтнического взаимодействия в самых разных сферах жизни. Рассуждая о предпосылках для сближения разнородных групп населения империи, исследователи акцентируют внимание на схожих социальных архетипах: «…Даже весьма значительные различия — экономические, культурные, языковые, религиозные и т. д. — внутри российского имперского мира, – утверждает А. Вишневский, — всегда или почти всегда были различиями в пределах одного типа цивилизации. Все или почти все образовывавшие этот мир общества были аграрными, сельскими, холистскими, “вертикальными”, основополагающие принципы их существования были весьма сходными»³⁹.
Однако сходство жизненных укладов большинства групп населения империи не отменяло факт их стадиальной и культурной разнородности. Но при всех сложностях и противоречиях процесс культурной экспансии империи не прерывался на всём протяжении второй половины XIX столетия, уходя всё дальше от поры «взаимных представлений» к расширению коммуникативных каналов, обеспечивающих всевозможные формы взаимодействия, взаимообмена и взаимоуподобления культур.

Император Александр II.
Неизвестный художник. 1880 год

Анализ этого процесса в динамике — от эпохи реформ Александра II к эпохе контрреформ Александра III — позволяет сделать несколько наблюдений. При Царе-освободителе основным побудительным мотивом инородческой политики правительства была интеграция окраин. Правящая элита видела исполнение своей цивилизаторской миссии в том, чтобы расшевелить косный миропорядок имперской периферии и втянуть её в орбиту масштабных экономических и социальных преобразований. В начале нового царствования акценты сместились в политико-идеологическую плоскость. Прежде всего существенной корректировке подверглась структура имперской идентичности. В ней всё явственней просматривалась этническая составляющая. Это происходило на фоне усиления национально-государственного компонента российской политической культуры⁴⁰. Традиционно надэтническая, имперская политика начала планомерно дрейфовать в сторону «этнизации» своих институтов. Параллельно стали вызревать национализмы периферийных народов, в том числе и как реакция на культурную и религиозную политику государства⁴¹. В самом факте усиления националистических настроений внутри имперских элит нетрудно было усмотреть признаки грядущего политического кризиса.

Император Александр III.
Художник Пётр Заболоцкий. 1889 год

Приоритетными задачами инородческой политики Александра III являлись административно-правовая унификация окраин, всемерное покровительство православию, разработка основ единого образовательно-просветительного проекта в отношении нерусских народов, а также усиление «русского элемента» в периферийных регионах. Одни исследователи рассматривают политику императора исключительно сквозь призму негативного подхода: как насильственную русификацию, христианизацию, ассимиляцию малых народов. Другие предпочитают фокусировать внимание на позитивных для инородцев моментах: уходе от архаики традиционализма, обретении билингвизма, формировании общего языкового пространства, раздвигающего культурные горизонты и открывающего народам империи возможности для приобщения к ценностям европейской и мировой цивилизации.

Критические оценки исследователей относятся больше к методам инородческой политики Александра III, чем к преследуемым им целям, поскольку со времён прежнего царствования они не претерпели изменений. Российский монарх исповедовал более жёсткий, чем его предшественник, подход к выбору средств для обеспечения политической лояльности нерусских народов. А его повышенное внимание к инородческой политике диктовалось стремлением форсировать процесс консолидации имперского пространства и укрепления государственного единства.
Вместе с тем утвердившееся в эпоху Александра III понимание национальности как кровно-этнической категории продемонстрировало нежелание государственных институтов внедрять общенациональные формы официальной идентификации. К концу XIX столетия идея культурных различий вошла, по мнению исследователя, в общественный обиход. Культурная принадлежность определялась по преимуществу в связи с так или иначе понятым происхождением⁴².
Между стремлением правящих кругов к консолидации имперского пространства и признанием ими этнических маркёров идентичности существовало очевидное противоречие, не способствовавшее полноценному сближению разнородных этноконфессиональных фрагментов Российского государства.

Впрочем, говорить о какой-то принципиальной несхожести основ инородческой политики в годы правления Александра II и Александра III не приходится. Пожалуй, наиболее точным применительно как раз к политике в отношении периферийных народов представляется суждение Т.А. Филипповой: «Все различия между либерально-реформаторским периодом правления Александра II и контрреформаторством в царствование Александра III отражают скорее ставку на различные пути консервативной стабилизации общества»⁴³.