Историческое сознание эпохи перестройки

Динамика исторического сознания¹ в годы перестройки

Надо отметить, что сознание позднесоветского общества было насквозь историзированным. Интерес к истории поощрялся властью, которая видела в идеологически правильной интерпретации событий прошлого важный символический ресурс собственной легитимации. Но повальный интерес к истории, который легко увидеть хотя бы по колоссальной популярности в 1970-х — начале 1980-х годов жанра исторического романа, был обусловлен не только пропагандистскими усилиями. Наоборот, его также можно объяснить угасанием мобилизующих возможностей советской идеологии и проекта построения коммунистического общества. Люди всё меньше реально верили в создание нового общества (что не отменяло общей лояльности существующему строю) и от будней предпочитали уходить в экзотику исторической реальности. Одновременно срабатывал феномен советского «человека пытливого». Позднесоветское общество всячески стимулировало интерес людей к научным проблемам, создав развитую инфраструктуру просвещения, которая нередко начинала работать не только так, как хотелось бы действующей власти. Советский человек привык потреблять огромное количество научной информации, в том числе и в связи с тем, что другие формы досуга из-за слабого развития сферы обслуживания были ему зачастую недоступны или их качество оставляло желать лучшего². В этих условиях общество было подготовлено к потреблению нового потока научной информации, теперь исторической. То, что она предлагалась в дискуссионной форме, только добавляло ей привлекательности.

Поскольку публичной политики в СССР быть не могло, история оставалась полем сражений между различными общественно-политическими фракциями советских интеллектуалов.

Одни, настроенные националистически и консервативно, видели в прошлом утерянный идеал и социокультурный образец, который должен сменить провалившийся коммунистический проект. В национальных республиках усиливались настроения возврата к воображаемому национальному прошлому, к культурным корням, «наследию великих предков». Шестидесятники и сталинисты спорили о роли Сталина в советской истории. В условиях сворачивания дискуссий и усиливающейся лакировки советской истории в 1970-х — первой половине 1980-х годов складывалась ситуация, когда личный исторический опыт людей разительно отличался от того, как советское прошлое преподносилось властью, что подрывало доверие к официальной версии истории³.

Общество будоражили «белые пятна» советской истории, «фигуры умолчания», «сталинские фальсификации» и т. д., то есть понятия-метафоры, сформулированные ещё в 1960-е годы.

Динамику исторического сознания перестройки обычно рассматривают через призму усиления и распространения критического дискурса в отношении официальной версии истории. Считается, что если в 1987–1988 годах в публичном пространстве тон задавало умеренно-критическое направление, то с 1989 года инициативу перехватили радикальные критики советского опыта, к которым можно отнести Ю.Н. Афанасьева, М.Я. Гефтера, В.Г. Сироткина, А.С. Ахиезера, Г.Г. Водолазова, М.П. Капустина и др. В публичном пространстве обсуждались и вопросы развития социализма в СССР. Умеренная часть историков и публицистов говорила о «деформациях социализма» в результате деятельности Сталина и его наследников, в то время как радикально настроенные интеллектуалы — о его утопичности как строя и в конечном счёте нереформируемости всей советской системы.

Некоторые историки выстраивали устойчивый диалог со своими читателями, ведя с ними дискуссии и обсуждая самые злободневные вопросы⁶. Некоторые письма читателей публиковались, тем самым создавая феномен народной исторической публицистики.

Делегат XIX Всесоюзной конференции КПСС, ректор Московского государственного историко-архивного института (сейчас Российский государственный гуманитарный университет) доктор исторических наук Юрий Афанасьев на встрече с общественностью. 1988 год. Фото Сергея Субботина / РИА Новости

Настоящим форпостом перестройки в исторической науке стал возглавляемый Ю.Н. Афанасьевым Московский историко-архивный институт. В нём с 1987 года проходили открытые чтения «Социальная память человечества». Легендарной стала лекция историка Ю.С. Борисова на тему «Сталин — человек и символ». Народу пришло так много, что лектор сумел протиснуться к трибуне, только потеряв в давке все пуговицы своего пиджака⁷.

Академическая историография и «профессора-концептуалисты»

Общественно-политические изменения, инициированные партийной верхушкой и прошедшие под лозунгами перестройки, самым непосредственным образом коснулись и исторической науки. Считается, что профессиональные историки долго оставались в стороне от дискуссий о советском прошлом и настоящем, занимали выжидательную позицию и только в 1987 году стали более или менее полноправными участниками дискуссий. Лидерами общественного мнения в вопросах истории становились публицисты и литераторы⁸. По словам Г.А. Бордюгова и В.А. Козлова, ситуация с историческими сюжетами в средствах массовой информации выглядела тогда так: «“Профессорская” публицистика давала широкую панораму, историки работали над деталями. Но поскольку “деталей” и “белых пятен” было неизмеримо больше, чем историков, способных ими заниматься, то профессиональная историческая публицистика тонула в широком море популярных непрофессиональных статей, питавшихся идеями профессоров-концептуалистов»⁹.

Газетные публикации о Льве Троцком. 1989 год. Фото РИА Новости

Следует отметить несколько важнейших тенденций, определявших функционирование историографического пространства в новых общественно-политических условиях. Во-первых, превращение дискуссии в полноценный инструмент научной и общественной жизни. Во-вторых, снятие запрета на обсуждение и разработку многих ранее закрытых проблем и сюжетов. В-третьих, публикация ранее запрещённой литературы, в том числе и сочинений «врагов народа» — Л.Д. Троцкого, П.Н. Милюкова, Н.И. Бухарина и других. В 1989 году начал издаваться журнал «Известия ЦК КПСС», в котором публиковались ранее закрытые документы. В-четвёртых, демократизация политической жизни позволила в открытую выйти в общественное пространство представителям различных идейных течений, что в немалой степени способствовало политизации истории. В-пятых, более интенсивное сотрудничество с иностранными историками, публикация в СССР их трудов (С. Коэна, И. Дойчера, Р. Такера, Р. Конквеста и др.). Появление этих книг, изданных большими тиражами, заметно расцвечивало историографическую картину.

Полноценное включение профессионалов в процесс пришлось на 70-летний юбилей революции. К тому времени в лексикон советских интеллектуалов уже вошли термины «плюрализм», «белые пятна», «чёрные дыры»... От историков ждали ответов на самые злободневные исторические вопросы. Приходится признать, что они оказались к этому не вполне готовы.

В 1987 году М.С. Горбачёв выступил с докладом «Октябрь и перестройка: революция повторяется», где заявил, что текущие процессы обновления советского общества являются прямым продолжением Октябрьской революции 1917 года. Начавшаяся политика гласности позволяла иначе рассмотреть традиционный круг проблем и сделать предметом обсуждения ранее запрещённые темы.
Учитывая контекст эпохи, когда активно шли поиски путей дальнейшего развития советского общества, объясним и повышенный интерес историков к альтернативам в истории. Наиболее ярким примером такого подхода стала монография П.В. Волобуева «Выбор путей исторического развития: Теория, история, современность» (М., 1987). В центре внимания автора находилась и проблема альтернатив революции 1917 года. Он признал наличие возможностей реформистского выхода Российской империи из кризиса, но подчеркнул, что ни либеральная буржуазия, ни мелкобуржуазная демократия не оказались способны реализовать эту альтернативу.

Член-корреспондент АН СССР, главный научный сотрудник Института естествознания и технических наук АН СССР Павел Волобуев (в центре) на дискуссии во время Круглого стола АПН, проведённого совместно с советскими и австрийскими журналистами. 1987 год. Фото Галины Кмит / РИА Новости

Знаковым для изучения революции стал круглый стол «Россия 1917 года: выбор исторического пути», прошедший 22–23 октября 1988 года и организованный новым председателем Научного совета АН СССР по комплексной проблеме «История Великой Октябрьской социалистической революции» П.В. Волобуевым, сменившим на этом посту И.И. Минца.
Открывавший мероприятие П.В. Волобуев призвал отказаться от «канонизации» Октябрьской революции и более объективно на неё взглянуть. Но при этом он заявил, что Октябрь нуждается в защите от излишне радикальных критиков, готовых объявить и революцию, и строй, возникший в результате неё, «насилием» над русской историей, «неудачным социалистическим экспериментом», наконец, «“чёрной дырой”, через которую наша страна прямиком скатилась к сталинизму». Выступавший обратил внимание на необходимость обратиться к ленинскому наследию, которое должно быть переосмыслено в новом контексте. В частности, П.В. Волобуев считал плодотворным дополнить его модернизационной концепцией России как второго эшелона капитализма¹⁰. Он рекомендовал по-новому взглянуть и на такие проблемы, как периодизация революционного процесса, оценить его последствия, наконец, разработать типологию социалистических революций.

Академик АН СССР, советский историк Исаак Минц. 1984 год. Фото РИА Новости

И.И. Минц в своём выступлении фактически предостерёг от увлечения поисками альтернатив революции, указав, что «…Октябрь был путём спасения России. Ему не было альтернатив»¹¹. Е.Г. Плимак не просто призвал по-новому рассмотреть наследие В.И. Ленина, но и заявил, что многие его высказывания носили преходящий характер, а многое он просто не мог знать¹².
Многие из присутствовавших (Е.Н. Городецкий, Я.С. Драбкин, Г.З. Иоффе, К.Ф. Шацилло и др.) рекомендовали отказаться от конфронтационного взгляда на зарубежную историографию и оценить её достижения. Ряд выступавших заговорили о необходимости серьёзного обновления методологического инструментария исследований. Так, В.П. Булдаков призвал сделать акцент на изучении психологии масс и её влияния на революцию¹³. Близкую позицию занял В.И. Старцев, заявивший, что вопрос о предпосылках революции является второстепенным, поскольку взятие пролетариатом и большевистской партией власти определялось не экономическим развитием страны, а политическим сознанием масс и волей большевистских лидеров¹⁴.

Дискуссия не только зафиксировала новую, более открытую для полемики историографическую ситуацию, но и способствовала утверждению ряда исследовательских направлений (например, психоистории), ставших одними из ведущих в последующие десятилетия.

«Нэповская альтернатива»?

Особенно пристальное внимание вызывал НЭП, рассматривавшийся в качестве альтернативы жёсткой административно-плановой системе. После начала горбачёвских реформ нэповская экономическая модель, сочетающая плановую экономику и рынок, становилась всё более привлекательной. В отношении НЭПа довольно быстро сформировались две полярные точки зрения¹⁵. Одну можно назвать «оптимистической» (В.П. Данилов, Ю.М. Голанд, О.Р. Лацис и др.), акцентирующей достижения нэповской эпохи и рассматривающей её как эффективную альтернативу сталинизму¹⁶. В противовес «оптимистам» выступали «пессимисты», указывавшие на противоречия НЭПа и его ограниченные возможности в реализации индустриального рывка. Эту позицию обосновывал И.М. Клямкин, доказывавший, что нэповская экономика была неспособна накопить необходимый для индустриализации капитал¹⁷. Принципиально его поддержали Г.А. Бордюгов и В.А. Козлов¹⁸. В.П. Дмитренко признавал потенциал в развитии НЭПа, но подчёркивал, что его развитие было возможно только при условии изменения большевистской идеологии, чего не произошло. Кроме того, НЭП являлся лишь одним из элементов развития советской экономики, причём во многих отраслях отнюдь не доминирующим. В этом контексте представления о НЭПе как о реальной альтернативе выглядят сомнительными¹⁹.
Нэповская альтернатива ассоциировалась с В.И. Лениным, но в первую очередь — с Н.И. Бухариным. На 1988 год приходится бум интереса к этой фигуре²⁰, во многом подпитываемый советским изданием книги С. Коэна «Бухарин. Политическая биография. 1888–1938» (М., 1988), обосновывающей идею бухаринской альтернативы сталинизму. О книге одобрительно отозвался М.С. Горбачёв. Годом ранее один из «прорабов перестройки», историк и политический деятель А.Н. Яковлев, призвал историков и экономистов бросить силы на изучение НЭПа. Критику такой позиции представил Ю.В. Емельянов, доказывавший в книге «Заметки о Бухарине. Революция. История. Личность» (М., 1989), что принципиальной разницы между сталинскими и бухаринскими представлениями о направлении развития страны не было.

Секретарь ЦК КПСС А.Н. Яковлев (справа) и первый заместитель заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС А.И. Власов на пресс-конференции на тему "Октябрь, перестройка и современный мир". 1987 год. Фото Леонида Палладина / РИА Новости

Главным общественно-политическим и историографическим триггером оставался И.В. Сталин, с которым ассоциировались все негативные черты советской системы²¹, маркируемые как «казарменный социализм»²². Умеренные ораторы призывали очистить «правильный», ленинский социализм от «сталинистских искажений»²³. Более радикальную повестку задавала антикоммунистическая литература, ассоциировавшая сталинизм с советским проектом в целом. Наиболее ярко это выразилось в «Архипелаге ГУЛАГ» Александра Солженицына (в СССР опубликован в 1989–1990 годах). Не являясь научным исследованием, «Архипелаг ГУЛАГ» задавал тон целому направлению гиперкритического переосмысления советской истории.

Наконец, перестроечные дебаты привели к десакрализации фигуры В.И. Ленина. В радикальной интерпретации Сталин становился прямым наследником Ленина²⁴.

Эту же тенденцию отчётливо отражает книга Д.А. Волкогонова «Триумф и трагедия: Политический портрет И.В. Сталина» (публиковалась в 1988 и 1989 годах), в которой богатый фактический материал, вводимый в научный оборот впервые, соседствовал с ярко выраженной публицистичностью и скоропалительностью выводов. В книге аккумулировались многие «историографические иллюзии» перестройки. В частности, присутствовала популярная полуконспирологическая теория о «кировской альтернативе» Сталину. Якобы Киров являлся выразителем умеренной линии в политике партии, пользовался серьёзной поддержкой и был реальным оппонентом Сталина. Это стало причиной его убийства и уничтожения делегатов XVII съезда, так называемого Съезда победителей, выразивших своё недоверие Сталину²⁵. В дальнейшем Волкогонов выпустил биографии Троцкого и Ленина, подвергшиеся критике со стороны профессиональных историков, но пользовавшиеся широкой популярностью у читателей²⁶.

Всё больший интерес вызывало наследие Л.Д. Троцкого. В 1989 году вышла серия публикаций его трудов, особой популярностью в контексте критики сталинизма пользовалась «Сталинская школа фальсификаций»²⁷. Актуализация концепций Троцкого, с одной стороны, вписывалась в популярность рассуждений об искажении Сталиным социализма, а с другой — давала специфический инструментарий анализа, сближавший применявших его с лево-марксистской западной историографией. Идея о бюрократической опоре сталинизма стала заметным сегментом историографии. Происходила переоценка роли Л. Троцкого в революции и становлении советского государства.

(Окончание см. в № 3, 2024)