Город-манифест

К вопросу о методе

Город — сложный феномен. Привычное для историка словосочетание «историография города» превращается в неразрешимую задачу при первом усилии эту самую «историографию» написать. Город как физический объект? Как архитектурно-планировочное пространство? Как центр экономической силы, средоточие производства и обмена? Как многоликая социальная общность? Как политическая, административная доминанта? Как система внутренних и внешних коммуникаций? Возможные пути к достижению целостного понимания города, в том числе в исторической ретроспективе, дают новейшие подходы, определяющие предметные поля антропологии города. Одним из продуктивных представляется подход Мишеля де Серто, сформулированный им в одном из самых известных трудов — «Изобретение повседневности». Предлагая рассматривать город как текст, учёный указал, по сути, на семиотическое решение проблемы. С его помощью исследователь получает разнообразный и отточенный инструментарий, не сводящийся собственно к концепции де Серто, тогда как семиотическое понимание города придаёт ему искомую объектную целостность.

Город-текст лишь на первый взгляд метафора. Если понимать под текстом любую связную и полную последовательность символов, несущую смысловую нагрузку, обладающую замыслом, структурой, завершённостью, то город оказывается невербальным текстом в буквальном смысле слова.

Городская планировка, ландшафт, застройка, городские обитатели в системе разнообразных иерархий и коммуникаций становятся текстом, который при всех сложностях может быть прочтён, а значит, и понят. Отношение к городу как к тексту, принятое на вооружение историка, позволяет связать в системное единство материальную и нематериальную составляющую городской жизни, преодолев, между прочим, недооценённость архитектуры как исторического источника. Впрочем, любая теория имеет смысл, если оказывается пригодной к практическому применению. Возвращаясь к Мишелю де Серто, замечу, что его идеи в первую очередь всплыли в моей памяти, когда я стал работать с источниками, оставшимися от первых лет существования Екатеринбурга. Этот хорошо документированный период в истории города — от постройки до первого десятилетнего юбилея — как будто был создан для «прочтения» по системе французского историка и философа. Возникший в соответствии с чётким планом своего строителя, генерала Георга Вильгельма (на русский манер — Вилима Ивановича) Геннина, этот город-текст был написан разборчивым крупным почерком линейной планировки и утилитарной предзаданности инфраструктуры.

Персонажи этого текста действовали в рамках типовых амплуа уставов и регламентов, подобно маскам комедии дель арте, а главы этого текста отбивались барабанным боем в такт производственному ритму фабрик Екатеринбургского завода. Но и комедия дель арте при всём своём сюжетном схематизме — импровизация, а люди всегда остаются людьми, склонными так или иначе ускользать из-под жёсткой регламентации. Стратегии власти противостоит тактика личности, и «в ясный текст спланированного и читаемого города проникает таким образом город кочующий и метафорический»².
Автором первоначального текста создаваемого города был, бесспорно, Вилим Геннин. Обстоятельства жизни автора, без сомнения, важны для понимания его творчества. Но «наряду с текстом, а также прежде, чем он, возникает, существует совокупность “черновых материалов”, собранных, созданных, а иногда сохраняемых автором…»³, то, что в рамках генетической критики принято называть авантекстом. Чтобы «прочитать» Екатеринбург Вилима Геннина, необходимо вкратце остановиться на этих вещах.

Авантекст

Реконструировать авантекст «екатеринбургского текста» непросто, прежде всего потому, что биография его творца, особенно в «дорусский» период, далека от исчерпывающей полноты. Что послужило отправной точкой на пути превращения зигенского литейщика в создателя образцового города на рубежах азиатской России, сказать трудно. В своём прошении о вступлении в российскую службу в 1698 году будущий строитель Екатеринбурга среди прочего в первую очередь указал, что «несколько лет обучался и... основательно разумеет архитектуру гражданскую, домов строение…»⁴.
Где и каким образом Георг Вильгельм мог «уразуметь» гражданскую архитектуру, установить пока не удалось: систематического образования он не получил по бедности семьи. Не исключено, что обучался у каких-то мастеров. Впрочем, не столь важно наличие или отсутствие у нашего героя исходных профессиональных познаний в архитектуре; важнее понять, как у него формировалось понимание города как явления. Екатеринбург, который он построил, обладал завершённой композиционной цельностью, которая предполагала наличие у его создателя концептуального видения того, что должно было получиться в итоге.

Известно, что архитектура выражает мировоззренческие тренды своего времени, не сводимые лишь к диктату моды или смене эстетических предпочтений, а функциональность архитектурных объектов несёт одновременно глубокую общефилософскую нагрузку.

Эпоха барокко, современником которой был Геннин, отличалась большими концептуальными новациями в самом подходе к пространственно-архитектурному решению городской застройки. Планировочная структура города, впервые опробованная в Риме, сформировала принципы «архитектурной организации… как репрезентативного целого; единство города строилось на его выразительном раскрытии… по приведённым в стройную систему его главным планировочным осям», трактуя «пространство в ансамбле как сердцевину большого градостроительного организма, все части которого связаны единством тектонического закона целого»⁵. Подобное восприятие архитектурного пространства подразумевало рациональное планирование функциональных зон городской застройки. К последней трети XVII века эти принципы широко распространились во всей Европе.

Конечно, само по себе наличие образованных родственников не гарантия учёности индивида, важно общение. Оно у Георга Вильгельма, очевидно, было. Есть основания предполагать, что детские годы он провёл в доме деда в Ганау. Возможно, что и с дядей-профессором Геннина-младшего связывало многое. И.И. Голиков, автор знаменитых «Деяний Петра Великого», сообщая об обстоятельствах найма Г.В. Геннина на русскую службу, заметил, что он «яко сирота, был рекомендован опекуном его профессором Гинингом чрез амстердамского бургомистра г. Витсена»⁷. В этом сообщении, содержащем фактические неточности, вроде указания на «сиротство» Геннина, интересна роль в его судьбе «опекуна профессора Гининга», которым не мог быть никто иной, как его дядя Генрих. Не исключено, что из-за бедности родителей Георга Вильгельма его дядя мог поддерживать племянника, заботиться о его карьере и общаться с ним. Возможное влияние деда и дяди на раннее формирование взглядов будущего строителя Екатеринбурга могло проявиться мировоззренчески и эстетически. В раннее Новое время университетское образование было гораздо универсальнее нынешнего, поэтому медик вполне мог быть одновременно физиком и философом, богослов — историком и естествоиспытателем, а изучение «семи свободных искусств» составляло основу учебного курса высшей школы. Не стоит забывать, что отец нашего героя был артиллерийским офицером и мог передать сыну первоначальные познания в арифметике, геометрии, фортификации и чертёжном деле. Всё это вкупе проявило себя, когда Георг Вильгельм оказался на русской службе.

Контекст

После непродолжительного пребывания в Оружейной палате (1698–1701), в документах которой он, между прочим, назван «архитектурного дела иноземцем»⁸, Геннин попал на военную службу в качестве артиллериста. Сначала — в ведомство Приказа артиллерии, а с 1710 года — в действующую армию. В литературе отмечается его участие в строительстве укреплений Новгорода и Гангута, съёмке плана Кексгольма во время осады его русскими войсками. В 1712 году подполковник Геннин попробовал себя в промышленной архитектуре, получив от царя задание достроить в Санкт-Петербурге Литейный двор и пороховые заводы⁹ и на практике ознакомившись с возведением крупных мазанковых сооружений фахверкового типа.

Строительство новой столицы России велось в контексте возведения образцового «регулярного» города, вобравшего в себя передовые идеи архитектурной организации пространства городов Европы.

Пленные Шведские корабли, введённые в Санкт-Петербург после Гангутского сражения, 1715 год. Гравюра Алексея Зубова. 1715 год

Надо полагать, такого рода практика давала Геннину не только возможность совершенствования технико-технологических навыков проектирования и строительства, но и наложила отпечаток на развитие его концептуальных взглядов в области градостроения. Следующим важным этапом не только карьеры, но и личностной эволюции Геннина, а в перспективе — ключевым звеном «екатеринбургского авантекста», стала многолетняя служба комендантом Олонецкого уезда и начальником Олонецких Петровских заводов (1713–1722). Помимо главной цели — организации и расширения оружейного производства, В.И. Геннину довелось показать себя управленцем, сосредоточившим в своих руках власть над обширным краем, строителем многопрофильного архитектурного комплекса.

Доменные печи на Петровском заводе. Рисунок из книги В. Геннина «Описание Уральских и Сибирских заводов. 1735 год»

Петровский (бывший Шуйский) завод, ставший административным центром Олонецкого ведомства, был старейшим заводом Олонецкой группы. Находясь долгое время, по сути, в прифронтовой зоне, он являл собой новый тип горнозаводского поселения со сложной социальной структурой, производственной, фортификационной, административной и жилой застройкой, с заводской пристанью. Для обеспечения основной деятельности на завод были стянуты не только крестьяне окрестных погостов, но и мастеровые и работные люди из разных уголков России — от Воронежа, Курска, Тулы до Костромы и Каргополя. Проживали на заводе и иностранные мастера, их число заметно увеличилось в результате вербовки, проведённой Геннином.
Новому начальнику предстояло реконструировать прежнюю инфраструктуру, заботясь при этом и об изготовлении и бесперебойной отгрузке заводской продукции, и об организации жизни работников и солдат, условия труда и службы которых были ужасающими. С именем Геннина связано строительство новой «фортеции» Петровского завода (1712–1713), композиционного центра поселения. Это была шестибастионная древо-земляная крепость 100 на 80 саж. (213 на 170,4 м), рассчитанная на то, чтобы нести довольно мощную артиллерию. Исследователь Петровских укреплений М.Ю. Данков отмечает поразительное сходство заводской крепости с петербургским аналогом (с учётом разницы в масштабе). Примечательна чёткая зонированность заводского поселения — жилые кварталы оказывались вне крепостных стен, как и собственно заводские сооружения («фабрики»), а также ряд хозяйственных и складских построек. Внутри цитадели располагался лишь административный центр: комендантский дом, дополнительно защищённый палисадом, каменный заводской архив, тюрьма, заводская лаборатория, караульни, оружейный амбар, казённые амбары, провиантские и казённые лавки, а также «новоманерная» Петропавловская церковь и часовая башня¹⁰.
Оценивая Олонецкий Петровский завод с архитектурной точки зрения, со свойственными ему новациями в планировке и строительстве, всё же отметим: он не был примером единого объёмно-планировочного решения, представляя совокупность пространственно обособленных, хотя и функционально связанных комплексов. Это можно объяснить разновременностью создания заводского поселения, первоначально имевшего общую линию наскоро сооружённых укреплений в виде рва и земляного вала, утративших к моменту приезда Геннина своё значение. Разросшаяся площадь застройки и ослабление военной угрозы к 1712 году, видимо, привели подполковника Геннина к решению отказаться от идеи строительства новой большой крепости и ограничиться строительством мощной цитадели, защищавшей лишь административный комплекс завода.

Но Олонецкий Петровский завод интересен не только своим архитектурно-планировочным решением. Опыт управления крупным промышленным объектом и поселением при нём серьёзно повлиял на развитие взглядов Геннина в вопросах системной организации объёмно-пространственной и социальной среды. Развитие и усиление роли машинного (мануфактурного) производства имели для своего времени не только экономическое значение, но и дискурсивный смысл, оказывая влияние на эволюцию представлений о сути общественных отношений, на формирование новых идей организации механизмов власти и управления.

Всё то, что в эпоху раннего Нового времени стало выражаться в постулатах камерализма — представления об обществе всеобщего блага, функционирующего подобно отлаженному часовому механизму, — на практике входило в плоть и кровь Геннина, человека эпохи барокко.

Не стоит недооценивать в этом отношении и круг его общения в эти годы, в том числе и общение с Петром I. Помимо переписки, это были и личные встречи, возможные в бытность Геннина офицером в Петербурге на строительстве Литейного двора и документально подтверждённые, как, например, в январе 1719 года, когда царь, впервые посетивший открытые на Олонце минеральные («марциальные») воды, останавливался у Геннина на Кончезерском заводе¹¹. Примечательно, что именно в эти годы Пётр плотно работал над созданием нового административного законодательства, основанного на глубоко и системно усвоенных монархом камералистских идеях. Какие-то сюжеты, связанные с этими идеями, вполне могли быть предметом бесед царя и Вилима Ивановича. В 1719–1720 годах Геннин совершил длительную зарубежную командировку. Кроме вербовки специалистов, ему была поставлена задача, «чтоб он в тех государствах и землях, коими проезжать будет и где есть горные заводы, снимал с них чертежи и делал модели разным машинам, замечал бы примечательным оком всё, касающееся до сих заводов и до учреждения оных…»¹².
По возвращении из-за границы царским указом Геннину, одновременно с управлением Олонецкими заводами, было предписано начать строительство нового производства на р. Сестре. Это было строительство «с чистого листа», в ходе которого олонецкий комендант в полной мере проявил все свои познания строителя, производственника и управленца. В письме к графу П.М. Апраксину от 2 октября 1720 года Геннин сообщал, что готов ехать в Санкт-Петербург с чертежом Сестрорецкого завода. Было бы интересно посмотреть, как выглядел замысел Геннина планировки нового завода и поселения, но сестрорецкий чертёж либо не сохранился, либо до сих пор не выявлен.
А между тем служба Вилима Ивановича в Карелии шла к концу. В марте 1722 года произведённому в генерал-майоры артиллерии Вилиму Геннину в высоком статусе личного царского эмиссара выпало ехать на Урал для расследования конфликта В.Н. Татищева с Н. Демидовым и для «исправления и размножения» местных заводов…
Всё сказанное выше давно известно, но, как представляется, концептуально недоосмыслено. Складывая факты биографии Геннина до его приезда на Урал, авторы обычно подчёркивают (и справедливо) лишь одно: к этому моменту генерал обладал уникальным опытом в области горного дела — в России «просто не было более опытного и авторитетного администратора-практика, добившегося реальных результатов»¹³. Что ж, это бесспорно. Но опытный плотник может всю жизнь оставаться просто опытным плотником. Опытный инженер — лишь опытным инженером. Виртуозное владение ремеслом не обязательно превращает его обладателя в творца. Феномен Геннина заключался в том, что он был больше, чем просто опытный технический специалист. Из впечатлений детства, из практики решения конкретных задач, из встреч, из увиденного и прочитанного вырастало целостное концептуальное отношение к жизни и службе, созвучное самым актуальным представлениям эпохи. Оно полностью выразилось в «екатеринбургском тексте».

Текст

О том, что Екатеринбург строился как самый мощный в России горно-металлургический завод, известно всем. Обычно с этим связывают и особенности его планировки, подчинённой функционированию заводов XVIII века: их производственные мощности приводились в действие силой воды. Ключевое гидротехническое сооружение — плотина, перегораживавшая реку, вместе с последней задавала главные планировочные оси застройки. Таким образом, «завод представлял собой продуманный и разумно организованный комплекс основных и вспомогательных сооружений, размещённых компактно и в строгой зависимости от источника энергии — воды»¹⁴. Но, как справедливо писала Р.М. Лотарева, «подчинённые строгим правилам организации производства, ансамбли заводов всегда отличались оригинальностью»¹⁵.

Технические и ландшафтные особенности места давали возможность строителям заводов каждый раз по-своему, в зависимости от местных способностей, строить систему архитектурно-пространственной и социально-антропологической организации, закладывая собственные смыслы в создаваемый «текст».

Геннин, приехав к месту будущего строительства, обладал значительным набором «черновых материалов» для создания нового «произведения». Едва ли будет ошибкой указать на то, что образцом для планировки города-завода на Исети стал первый «регулярный» город России, её молодая столица Санкт-Петербург, а опосредованно — Амстердам, поскольку регулярный центр Петербурга на Васильевском острове проектировался по амстердамской схеме. Подобно тому как в Петербурге «самое широкое пространство Невы» становится «главным объединяющим элементом новой композиции города»¹⁶, так и в Екатеринбурге таким объединяющим элементом стал городской пруд. Непосредственное значение при проектировании города имели и олонецкие наработки. Со ссылкой на документы Берг-коллегии, М.Ю. Данков отмечает, что для строительства Екатеринбурга использовались материалы Олонецкого Петровского завода, на основании которых были созданы «чертежи против маштапа», чтоб «могли в Сибири против того построить»¹⁷. Напомню: Петровская Олонецкая крепость сама была репликой Санкт-Петербургской (Петропавловской) крепости.

Однако в архитектурно-пространственном решении Петровского и Екатеринбургского поселений были существенные различия, обусловленные и особенностями географического ландшафта, и обстоятельствами самой застройки. В первом случае, как уже упоминалось, крепость бастионного типа была лишь планировочно-композиционным и военно-административным центром заводского ансамбля; во втором она стала рамкой для всей архитектоники объекта, его внешним каркасным элементом. Построенная на равнинной местности, крепость имела вид почти квадрата, с протяжённостью сторон в 655 м с севера на юг и в 763,83 м с запада на восток (307,5 х 358,6 саж.), обнимая пространство приблизительно в 50 га. Крепость имела 6 бастионов и 4 полубастиона; ров, окружавший крепость (около 1,5 м глубиной и чуть более 4 м. шириной по верху); палисад, с западной стороны врытый между рвом и земляным валом, а с восточной — поставленный на валу¹⁸. При всей типовой ясности конструкции Екатеринбургской крепости, она нуждается в новом прочтении, отличном от того, которое обычно использовали историки архитектуры.

Почему Геннин решил строить на берегах Исети именно бастионную крепость? Сама необходимость возведения крепости объяснялась потенциальной угрозой башкирских набегов, но для их отражения не требовались передовые военно-инженерные технологии в духе маршала Вобана. Бастионные крепости стали ответом на появление сильной полевой и осадной артиллерии; неслучайно первые укрепления такого рода возникли на западных рубежах России уже в конце XVI века как дополнения к традиционным башенным крепостям и получили своё полноценное развитие в начале XVIII века в ходе Великой Северной войны¹⁹. Но у башкир не было артиллерии, да и отношения с ними во время строительства Екатеринбурга складывались мирно. «Они ныне со мною очень союзно живут, — писал Геннин в 1724 году, — а прежнюю противность, что они делали, то может быть, что от наших управителей была им обида». Да и позднее никаких угроз Екатеринбургу в этом отношении не возникало²⁰.
Конечно, никто не мог предвидеть, каким образом могла развиваться дальнейшая ситуация, но никакого фортификационного смысла возведение крепости бастионного типа не имело. Для обороны завода в здешних условиях достаточно было традиционной в Урало-Сибирском регионе острожной крепости, коими был застроен весь край до Тихого океана. При изобилии леса и наличии опытных плотников строительство рубленой или частокольной стены с башнями обошлось бы не дороже и потребовало бы не большего времени и усилий. Значит, вопрос был не в фортификации или экономике, а в семиотике.

Весь облик Екатеринбурга, начиная с крепости, был нацелен на презентацию новой имперской идеи — торжества рационально организованной, «регулярной» реальности просвещённой монархии, идеи, материализовавшейся на границе азиатских владений империи, в противопоставлении самой природе, дикой и неупорядоченной.

Крепость-завод Екатеринбург в 1734 г. Современная 3D–реконструкция

Презентационный смысл Екатеринбургской крепости подчёркивался деталями: единственный её гласис с «покрымным путём» (боевым укрытым ходом) обводил лишь западный бастион, защищавший Красные ворота — парадный въезд в город. На западных же бастионах была сосредоточена и артиллерия — скорее, тоже презентационно-«декоративная», представленная тремя малокалиберными орудиями. На остальных укреплениях, в том числе прикрывавших потенциально наиболее опасное, южное направление, позиций для пушек, похоже, вообще не предусматривалось; опись показывает наличие «роскатов» (боевых ходов) с амбразурами для ружейной стрельбы, либо прорубленных в палисаде, либо прорезанных в земляных брустверах²¹.
Планировочные оси Екатеринбурга, заданные пересечением почти под прямым углом русла реки Исети (с севера на юг) и гребня плотины (с запада на восток) являвшейся одновременно, «генеральной першпективой» от въездных Красных до выездных Исетских ворот, членили городское пространство на 4 правильных квартала. Сердцем планировки был производственный комплекс, сосредоточенный ниже плотины, вдоль русла Исети. Пространственное зонирование имело чётко выраженную функциональную и социальную иерархию.
В западной части архитектурной доминантой был административный комплекс, «мозг» города: здание Сибирского обер-бергамта (учреждения, управлявшего сибирскими горными заводами, рудниками и приисками в первой половине XVIII века) с пристроенными к нему пробирной лабораторией, архивом и тюрьмой. В восточной части такой доминантой, «душой» города служила церковь во имя св. великомученицы Екатерины, построенная с явной оглядкой на Петропавловский собор Санкт-Петербурга и имевшая в шатре колокольни «часы боевые железные» с одной часовой стрелкой²². По внутреннему периметру крепостных стен и в северной части по обеим сторонам пруда располагались выстроенные в линии и порядки типовые жилища: дворы командирские, подьяческие, церковничьи, солдатские, мастерские.

«Идеальный город»?

Все эти вещи хорошо известны, но обратим внимание на некоторые детали. Все административные и производственные здания Екатеринбурга, а также церковь были выстроены в технологии фахверка. Обычно в специальной литературе, посвящённой раннему Екатеринбургу, их называют сооружениями мазанкового типа. Действительно, конструктивно между мазанкой, хорошо известной в Южной России и на Украине, и фахверком практически нет различий. И то, и другое — каркасная деревянная или плетёная (флехтверк) конструкция, в которой промежутки между брусьями каркаса заполняются кирпичом, глиной (саманом), камнем, а сверху штукатурятся или белятся. Разница заключается лишь в том, что в русской мазанке штукатурка и побелка наносятся заподлицо, закрывая не только межкаркасное заполнение, но и элементы самого каркаса, а в фахверке каркас остаётся неоштукатуренным и акцентированным, выполняя декоративную функцию контрастного фасадного узора.
Это незначительное, на первый взгляд, различие в случае с Екатеринбургом также приобретает знаковое, семиотическое значение. С одной стороны, каркасная застройка была выбрана из-за своей дешевизны и скорости возведения. С другой — фахверковый тип такой застройки придавал облику города европейский вид, тем более что таким образом были выстроены наиболее важные и выразительные сооружения. И административный комплекс («меж столбы мазанковая глиною ис кирпича и выбелена известью, а столбы у дверей и у окон налишники высмолены с вохрою»); и церковь («сложена меж деревянных столбов из кирпича и выбелена известью; столбы и у дверей, и у окон рамы высмолены смолою» с колокольней и главами, обитыми белой жестью)²³; и заводские фабрики – словом, всё это создавало необычный и не похожий на все окружавшие населённые пункты облик города.

Академик И.Г. Гмелин, первый раз посетивший Екатеринбург в 1733 году, записал: «Город правильно выстроен; дома на немецкий образец»²⁴. Этого «немецкого» образа города и добивался его строитель; в этом была та же семантическая нагрузка, что и в бастионной крепости.

Во всём этом снова очевиден пример Санкт-Петербурга, который с 1712 года застраивался на принципах регулярности, ансамблевости и модульности, наглядно демонстрируя переход «от традиционной русской нерегулярной планировки кварталов, к регулярной, преимущественно прямоугольной “нарезке” кварталов, ставшей основой всего петербургского зодчества»²⁵.
Конечно, имели место отступления, обусловленные естественными природно-климатическими различиями. Это касалось технологии и материалов жилой застройки Екатеринбурга, которая представляла собой не мазанковые, а срубные конструкции с учётом суровых зим, присущих Уралу того времени. Но, пожалуй, это было единственным отступлением. Жилая часть Екатеринбурга, как и в северной столице, сооружалась с той же прямоугольной нарезкой кварталов и дворовых территорий.

Жилые «дворы», как казенные, построенные за государственный счёт, так и частные, были типовыми, близкими к разработанным Домиником Трезини типовым проектам домов «для подлых» жителей Петербурга. На сохранившемся собственноручном чертеже Геннина 1732 года видно строение с сенями, двумя жилыми помещениями разных размеров («горница» и «малая горница»), погребом с напогребницей («для клажи домашних нужд») и скотным сараем. К дому отводился небольшой участок под двор и огород. Фасадами дома выходили на «красную линию» основных улиц, а между огородными участками предполагались улицы второстепенные. «Командирские» дома, похоже, не сильно отличались от остальных, но располагали четырьмя, а не двумя комнатами («строение о трех перерубах»), что «не дотягивало» до типового проекта Трезини «для зажиточных». Именно на почве разных представлений об оптимально налаженном быте происходил конфликт стратегии и тактики у создателей города и его жителей. А ясный «город-панорама», создаваемый генералом Геннином в соответствии с передовыми представлениями барочного планирования пространства и камералистскими установками организации общественных отношений, представал как «картина, возможная лишь при условии забвения и нераспознавания практик»²⁶.

Впрочем, не следует считать главного командира уральских и сибирских заводов абсолютно бездушным функционером, слепо следовавшим букве им самим придуманного устава. Как неоднократно подчёркивалось, генерал Геннин был очень современен, безусловно вписываясь в общеевропейский барочный контекст. В координатах его ценностей, созвучных передовым идеям эпохи, каждый на своём месте должен был самоотверженно исполнять свой долг. Его же «присяжная должность», помимо прочего, заключалась в создании условий для этого. Подобно благодетельному «полицейскому советнику» из записной книжки Петра I, Геннин был убеждён, что его роль заключается, помимо непосредственных производственных забот, в том, «дабы подданныя в покое и в довольстве жили, дабы городы и поля дворами, мостами, корчмами, улицами, колодцами снабдены, и дабы безбожныя люди, гуляки к работе навыкали, и все дороги безопасны учинены были»²⁷.

С редким для российских провинциальных администраторов тщанием Геннин пресекал должностные злоупотребления, боролся со взяточниками²⁸, надзирал за устройством и поддержанием в порядке транспортных коммуникаций, покровительствовал торговле, следил за «справедливыми ценами», ограждал жителей от незаконных притязаний со стороны подчинённых ему чиновников и от тяжкой постойной повинности, организовав в Екатеринбурге беспрецедентную для времени и места социальную инфраструктуру.

Наличие школ, госпиталя с аптекой, значительного жилого фонда, выстроенного за казённый счёт, не имело аналогов за пределами столиц и находило прямое отражение в архитектурном облике города.

Завод на Исети, названный к моменту своего пуска Екатеринбургом, мыслился своим основателем, генералом В.И. Геннином, не просто образцовым и крупнейшим производственным предприятием. Для него это строительство стало воплощением большой идеи, результатом переосмысленного опыта прожитых лет, идеальным городом, олицетворявшим пафос имперского созидания Петровской эпохи. В строительстве Екатеринбурга эстетика и идеология барокко, концепция города как рационально упорядоченного целого нашли гармоничное сочетание с представлениями о правильно организованном, регулярном управлении и правильном поведении всех членов общества, действовавших слаженно ради достижения общей цели — в духе философских идей европейского Просвещения.
Жители Екатеринбурга были далеки от подобных рефлексий. Они писали свой текст — неосознанно, реактивно, ускользая от вездесущего контроля пространственной упорядоченности и типовой планировки в беспорядочный мир уютного самостроя; от регламентирующей власти «благодетельной полиции» и изнурительного производственного цикла — в забытьё подпольных шинков и «курвяжных домов», предпочитая загулы воскресного пьянства церковной литургии…²⁹
Но и в этих противоречиях, доходящих до парадокса, текст Екатеринбурга-манифеста, написанный генералом Геннином, оставался вполне разборчиво читаемым.

Авторы уникальных реконструкций в рамках 3D-моделирования раннего Екатеринбурга: С.И. Цеменкова, К.А. Уланов, Д.А. Редин; изометрическая подготовка и рендер-модель: Э.Р. Сайфутдинова, И.О. Абсалямов.